Вот такая фреска, она двенадцатого - четырнадцатого веков, сохранилась в таком хорошем состоянии. А потом я ее перенес. Мы, конечно, в Антониевом монастыре медовуху отведали. Но это уже было ближе к вечеру. Мы к работе относились серьезно. И Стасевич писал этюды. Помню: такие синие, темные и плотные, небо синее, а соборы белые. Они блестят от солнца. Вот такой контраст передачи света и тени. Он этим занимался. И вот что интересно: когда он рисует композицию или портрет, он начинает углем, детально прорисовывает форму, объем. Потом берет тушь  и  обводит, а потом пишет маслом. Я так не могу. Я другой по характеру. Я могу рисовать, а потом переносить на холст и переделывать.

К:- Проще говоря, художник сразу создает структуру.

БАРАБАНЦЕВ: - Он строит конструкцию, и пути назад нет. У него был такой метод работы. Я помню, тогда он много писал эскизов. Мы привозили много материалов. Он писал копии, церкви, соборы. И Волхов - это там река. Это была памятная практика. У нас был целый месяц. Сейчас у студентов такого нет. Как говорится, золотое время было. Это был 1978 год.

К:- Художник обычно оценивает другого художника. И есть чему позавидовать, что одобрить, что попытаться перенять. Что вы хотели у него взять?

БАРАБАНЦЕВ:- У каждого художника есть свои периоды, свои предпочтения. Было время, когда мне нравился один художник. Потом что-то изменилось. Особенно, когда ты студент, ученик. Я хотел у него научиться точной работе: уметь делать рисунок, потом готовить картон, переносить с картона, обводить тушь. Сначала мне нравилось. А сейчас это меня смущает. Я более экспрессивный человек. Начинаю так, а потом хочу продолжать совсем по-другому. А он всегда шел своим путем. Даже в его работах можно встретить тушь - она ​​не смывается. Уголь - он смывается, осыпается, надо поправлять. А Стасевич обводил тушь. Эта техника, наверное, из Суриковского института пришла. Помню его картину "На белорусских болотах" - это его диплом - шикарная работа. Мне она понравилась и по композиции, и монументально смотрелась. 

К:- Какие еще его работы вам запомнились?

БАРАБАНЦЕВ: - Еще помню «Жукова», большую работу. Она тоже написана в такой монументальной форме и с точностью рисунка, объемно. Там такие мазки, привлекательные по форме. Очень интересная работа... Мы поддерживали с ним отношения. Помню, у меня была выставка к моему 50-летию, во Дворце. Я собрал всех, кого хотел, сели в автобус и поехали в институтскую столовую, где работала моя жена. И он потом вспоминал: - «Ну, Виктор, как это было здорово!» Помню, когда мы были еще студентами, у него была шинель, винтовка, каска — атрибутика, которую он использовал. Метод работы у него был такой же, не как сейчас, а как у старых мастеров: модель принимала позу, надевала нужную форму, если она была военная. Это нормально. Все мастера это использовали и применяли. Тот же Эль Греко делал драпировки, и развешивал их, и строил ракурсы. А дальше уже фантазия художника работает. Главное — от чего-то отталкиваться. Мне этот метод работы у него нравился.

К:- Он помнил войну?

БАРАБАНЦЕВ: - Обычно такие люди об этом мало говорили. Вот и мой отец. Это болезненная тема. Они не часто пытались об этом писать. Потому что это все больно. Переживать, вникать. Это психология. Он об этом не говорил... А потому приходилось спрашивать. Не всегда это было удобно. И прошлая жизнь невольно накладывала отпечаток на его привычки. Та же жизнь в партизанах. Он бережно хранил всякие старые вещи, даже, казалось бы, ненужные. То рейка, то доска — все нужно было в хозяйстве. Он был бережлив в этом отношении. Такова природа времени и деревенского парня. Не все в жизни было так просто. Вот такое было время: каждый гвоздь на счету. Они дружили с Толей Барановским. Он был другом Нефеда.