Иван Никифорович Стасевич был сильным человеком. Почти двухметрового роста, крепкий. Прямой, открытый, шумный. Из тех, кто говорил правду коллегам и начальству. И всегда был готов помочь. И очень ранимый. Говорят, что это свойственно всем великим людям. Его мощная, колоритная фигура, сильный голос, открытое лицо всегда притягивали к нему людей в любой обстановке, - вспоминает Тамара Будкевич, ведущий научный сотрудник Национальной академии наук, знавшая Ивана Никифоровича почти тридцать лет. - Но самое главное, - подчеркивает Тамара Будкевич, - в своей жизни она не встречала такого искреннего отношения к делу, ко всему, что происходило в стране и обществе, такой грусти и тоски, когда что-то унижало человеческое достоинство.
Он был истинным гражданином своей родины, с которой он в равной степени отождествлял и свою маленькую деревню Медведня, что неподалеку от Старых Дорог, и сибирские просторы, и красоты Карелии, и степи Крыма. Ни при каких обстоятельствах он не мог позволить себе оставаться равнодушным, потому что был на это просто не способен. Дверь его родного дома, где он вырос в деревне Медведня, была прибита к двери его мастерской, и, входя в мастерскую, Иван Никифорович каждый день брался за ту же дверную ручку, к которой прикасались его мать и отец, и этим как бы здоровался с родными, большой и малой родиной. Он вставил в стену своей квартиры окно из родительского дома и смотрел через него на столицу. Он также принес в мастерскую деревянную лопату, которой мать ставила тесто в печь и доставала из печи готовый хлеб, а сам приспособил лопату к своему верстаку. Там же стоял фикус из родительского дома. Теперь за ним ухаживает соседка и известная белорусская художница Нинель Ивановна Щасная. Иван Никифорович утверждал, что фикусу столько же лет, сколько и ему. Значит, 77. Нинель Ивановна сравнивает его с былинными персонажами. В славянском эпосе, говорит она, есть пахарь по имени Микула Селянинович. Стасевича вполне можно было бы назвать Иваном Селяниновичем. За его фигуру, за его характер, за его фанатичное рвение, за глубокую борозду, которую он упорно и тщательно пропахивал всю свою жизнь. Правда, эта борозда была не на хлебном поле, а на ниве искусства. И это было очень заметно. Вот что писал об Иване Никифоровиче двенадцать лет назад тогдашний ректор Белорусской академии искусств, народный художник Беларуси В. П. Шарангович в прошении о назначении тому персональной пенсии: «Музеи реалистического искусства Англии, США, Японии и других стран считают за честь иметь его работы в своих собраниях». Добавим к вышесказанному, что картины И.Н. Стасевича экспонируются в галереях Австрии, Индии, Германии, Болгарии, Польши, Италии, Канады, Чехии, Бельгии, Алжира, Туниса... И, конечно, десятки работ находятся в Национальном художественном музее Беларуси, Государственном музее Великой Отечественной войны...
Иван Никифорович был максималистом. И он сразу заявил о себе в искусстве. Этой заявкой стала его дипломная работа по окончании Суриковского института в Москве — картина «На белорусских болотах». На ней изображены белорусские партизаны, вырывающиеся из окружения. Среди них молодая женщина, один ребенок на руках, другой держится за подол матери. Падая в ледяную воду, партизаны несут раненых товарищей. На их лицах нет ни отчаяния, ни страха, они знают, что Победа впереди, — позже напишет об этой картине искусствовед Галия Фатыхова. Автору не пришлось придумывать этот сюжет. Он увидел его в жизни и сам прожил этот сюжет. Сейчас картина хранится в Национальном художественном музее. А когда ее опубликовал журнал «Огонек», она стала известна всему миру, — говорит профессор Академии художеств Анатолий Васильевич Барановский, — потому что по жанру эта картина — история, а по таланту — совершенство, шедевр.
К этому успеху Стасевич упорно шел все годы учебы. Его не прельщали московские соблазны, и он дни и ночи проводил за мольбертом в Третьяковской галерее, Пушкинском музее, копируя картины Сурикова, Врубеля, Серова, Ван Гога, Сезанна, Рембрандта, оттачивая собственную технику мазка, добиваясь ясности цвета и совершенства формы. Не потому ли, почти сразу после окончания Суриковского института, он сам начал преподавать в Белорусском театрально-художественном институте — нынешней Академии искусств. Иван Никифорович преподавал здесь сорок лет. Сейчас его учениками называют себя более ста художников. Это такие известные мастера, как Л. Д. Щемелев, Б. В. Аракчеев, В. С. Протасеня, В. Ф. Сумарев, В. Ф. Шматов, В. В. Ольшевский, В. Л. Зинкевич. Профессор Барановский, который всего на девять лет моложе Стасевича, также почитает Ивана Никифоровича как своего учителя, называя его самым родным, близким, дорогим человеком. Позже учитель и ученик стали друзьями. - Мы все дети войны, - поясняет Анатолий Васильевич. - Я прожил с мамой в Минске все три года оккупации. Но Иван Никифорович, несмотря на свой юный возраст, воевал, дошел до Берлина и даже оставил свой автограф на поверженном Рейхстаге.
Иван Никифорович с детства хотел стать художником. Но когда ему было двенадцать, началась война. И уже тогда, летом 1941 года, он тайно от всех спрятал раненого красноармейца. Даже матери об этом не рассказал. А когда она все-таки узнала и отругала сына за такую скрытность, то объяснил свой поступок очень просто: раненый сам попросил. На свой страх и риск он собирал оружие, позже наладил связь с партизанами и выполнял их приказы. Он был максималистом во всем. А летом 1943 года Иван Стасевич сам стал бойцом партизанского отряда имени Кирова и в первом же своем бою добыл пулемет. Ходил в разведку, участвовал в диверсиях. В своей сумке, или «сидоре», как тогда называли вещмешок, он носил карандаши, краски, кисти. А в свободное время самоотверженно рисовал все, что попадалось ему на глаза. Однажды командир увидел его за этим занятием и, к великому неудовольствию молодого солдата, дал ему новое задание: выпускать стенгазету, переписывать и иллюстрировать информацию Совинформбюро.
Когда Красная Армия изгнала фашистов с белорусской земли, Иван вернулся в свою деревню. Но дома его встретили голые стены: его родителей за связь с партизанами гитлеровцы отправили в концлагерь. И тогда Иван стал просить красноармейцев взять его с собой, но ответ был прежним: ты, брат, слишком молод. Но однажды через деревню проходил отряд саперов, которые устанавливали дорожные знаки для частей, двигавшихся на запад. Иван предложил свою помощь бойцам. Помогал так, что бойцы сразу решили: им нужен этот парень, который так искусно владел кистью и красками, да еще и с партизанской медалью. Так в Красной Армии появился еще один сын полка. В шестнадцать лет он в совершенстве владел автоматом и пулеметом, оформлял газеты, писал транспаранты, плакаты и вывески: «До Берлина 200, 150, 100 километров». На последней, уже в Берлине, он написал: «До Рейхстага 200 метров». На стенах Рейхстага, стоя на плечах взрослых солдат, он позже напишет: «Иван Стасевич — Старые дороги». И Берлин запомнится ему белым. От белых флагов и полотнищ, свисающих с окон и балконов, и белизны раненых, но цветущих фруктовых деревьев. Был май. На вагоне, в котором Иван возвращался домой, также был закреплен написанный им транспарант: «Мы из Берлина». А на груди сына полка зазвенели медали «За освобождение Варшавы», «За взятие Берлина», «За победу над Германией». Потом к ним добавится орден Отечественной войны второй степени.
А когда началась война с Японией, он решил снова пойти в армию. Но получил ответ: «У нас бойцов достаточно, а тебе нужно учиться». И пошел в седьмой класс. Потом было Минское художественное училище, откуда за врожденный талант и отличную успеваемость его направили в Московский художественный институт имени В. И. Сурикова.
Война навсегда войдет в творчество Ивана Никифоровича. Ей он посвятит картины «Бессмертие», «Клятва», «Плачут березы», «Встреча витебских партизан с Красной армией», «Берлин. Май 1945 года». Одной из лучших работ на эту тему станет картина «Суровая юность», на которой он изобразил молодого солдата, стоящего под куполом Рейхстага. Винтовка уже за спиной, каска в руке, и всем своим видом солдат говорит о самом главном: «Мы всё же дошли».
И даже в переломные девяностые годы, когда многие меняли свои взгляды и мнения, спешно избавлялись от партийных билетов, он предлагает публике свою новую, как всегда замечательную картину «Озаренные пламенем», которой он всем говорит: «Не отрекусь!». Дойдя до Берлина, потеряв многих друзей и близких, он громко и ясно говорил: «У меня одно отношение к войне, и другого не будет».
Слова «фронтовик», «партизан» сочетались со словом «наш». Он очень волновался, когда приглашал позировать тогдашнего президента Академии наук Н. А. Борисевича. Ведь он был крупным ученым, известным и уважаемым человеком, лауреатом Ленинской премии. И успокоился, узнав, что тот тоже партизан. Значит, свой. Тот, в свою очередь, думал, что будет написан портрет в классическом смысле этого слова, а Иван Никифорович изобразил его погруженным в альбом о Микеланджело Буонарроти и размышляющим над картиной «Страшный суд». Он был очень чувствителен ко всему, что могло привести к новой войне, в частности, к испытаниям ядерного оружия. Что делают эти физики, — иногда восклицал художник, — они могут разрушить мир. Президент Академии наук был физиком. Поэтому именно такое решение выбрал Иван Никифорович при создании портрета ученого. Позже картину приобрел Национальный художественный музей. И Николай Александрович Борисевич все правильно понял. Он и сам человек - глыба.
Но Иван Никифорович, конечно, посвящал свои работы не только войне и ее участникам. С таким же рвением он писал мирную жизнь и новое строительство. Он создавал картины, посвященные строительству Полоцкой ТЭЦ, Братской, Иркутской ГЭС, писал лесорубов, водителей, доярок, летчиков, академиков. Большой его успех — картина «Шахтеры Солигорска». Он любил писать простых людей. Сейчас некоторые с ехидством говорят: кого, мол, должны и могли воплощать художники — конечно, солдат, рабочих. Но при этом забывают, что в искусстве, особенно в живописи, важно не то, что написано, а то, как написано. Ивана Никифоровича всегда отличал почерк большого художника. Ни при каких обстоятельствах он не изменял канонам высокого искусства. И не останавливался ни перед чем и ни перед кем, когда эти каноны нужно было отстаивать. В таких случаях он сам называл себя «солдатом» и «тяжелой артиллерией».
Из дальних путешествий он привозил замечательные сибирские, крымские, мурманские пейзажи. Случалось, что из отпуска он привозил до восьмидесяти картин. «Голубые мои дали», — говорил он о таких работах. А иногда его вместе с мольбертом и другими инструментами привязывали к мачте рыболовецкого сейнера, чтобы волны не смыли его за борт. Многие из этих полотен остались в музеях Красноярска, Иркутска, Новосибирска, Мурманска. Там их сразу высоко оценили. И не только любители искусства. Как с грустью вспоминает Т. А. Будкевич, когда в Мурманском музее произошла кража, из трех картин, похищенных преступниками, две принадлежали кисти Ивана Никифоровича.
Третьим направлением в творчестве художника стало создание образов родной природы. Его мощная кисть сохранила многие уголки Минской, Витебской областей. «Рожь», «Луга», «Березки», «Ромашки», «Родные цветы», «Утро», «Река», «У Припяти». В картинах Ивана Стасевича природа всегда живая и родная. Он был очень способным колористом, — отмечает Анатолий Васильевич Барановский, — что нечасто встретишь даже у художников. У Ивана Никифоровича было религиозное отношение к работе. Он с глубоким благоговением готовился и к большому холсту, и к обычному этюду. Он не признавал суетливости. Тщательно раскладывал краски, разминал кисти. Если кто-то подходил к нему в это время с вопросами или разговорами, что часто бывало с его собственными учениками, его настроение портилось настолько, что он мог и не приступить к осуществлению задуманного. Он не любил суетливых и болтливых людей, считая эти качества признаком пустоты, но приветствовал веселую, искреннюю компанию. Из музыкальных произведений он высоко ценил «Элегию» Массне и, когда был в настроении, прекрасно исполнял ее своим мощным голосом. Он пересыпал свой язык пословицами и поговорками. «Если теленок родился лысым, то лысым и умрет». Речь идет о таланте, который дарует людям только Бог.
Если он во что-то верил, то верил по-настоящему. Его друзья рассказывают, что однажды во время поездки в Италию он был очень удивлен, что некоторые его коллеги собираются бегать по магазинам, в то время как была возможность посетить места, связанные с жизнью Франциска Скорины. И он искренне высказывал свое непонимание. И никто ему не возражал, все знали: Иван Никифорович не притворяется. Поездки «за джинсами» были отложены. Он много читал и переживал по поводу прочитанного. У него в мастерской была богатая библиотека. Он привозил книги, особенно книги по искусству, отовсюду, покупая их за любые деньги. Когда наступили тяжелые времена, он был вынужден относить книги в букинистические магазины.
Он был художником-монументалистом, а для этого нужны большие холсты, большие рамы, большие кисти, большие мольберты, подставки. Он все это делал сам. И сам любил это делать. Ему нравилось работать с деревом. Видимо, это передалось ему от отца-плотника. Стук его молотка и звон пилы были слышны не только в стенах его мастерской, что порой вызывало недовольство коллег и соседей. В последнее время у него болели руки. Ему делали специальные уколы, чтобы восстановить подвижность рук. Иван Никифорович переживал за свои руки. Он никому об этом не говорил. Он не любил жаловаться. Он никого не боялся и не хотел, чтобы ему что-то навязывали. Он прекрасно говорил по-белорусски и по-русски, но предпочитал белорусский. Однако, когда тогдашняя власть в начале девяностых стала навязывать его, он демонстративно перешел на русский. И отпускал шпильки в адрес тех, кто когда-то «прорабатывал» его за белорускость, за отсутствие интернационализма. Возможно, именно поэтому ему порой не находилось места в энциклопедиях того времени.
Иван Никифорович всегда откликался на просьбы о помощи, особенно когда эта просьба исходила от тех, кого он любил и уважал. В таких случаях он часто шел вперед, потому что был великим борцом за справедливость. Но он не умел бороться за себя. Ведь просить за себя лично — это большое страдание. Он участвовал во многих выставках, но при жизни так и не увидел ни одной персональной выставки, ни одного большого альбома, хотя мечтал об этом.
Первую персональную выставку его работ планировали приурочить к семидесятилетию художника. Иван Никифорович не дожил до нее несколько месяцев. Он был очень рад предложению земляков — руководства Стародорожского района — создать в райцентре галерею его картин. Увидеть ее ему тоже не удалось. Несмотря на то, что он был очень болен, умирать он вовсе не собирался. Он позвонил друзьям из больницы и заверил их: «Мне что-нибудь отрежут, и все будет хорошо».
У Ивана Никифоровича была очень сложная жизнь. Перед смертью он попросил поднять его на подушках: «Хочу увидеть свет!» В Стародорожском районе многое сделано для увековечения памяти знаменитого земляка. В районном музее открыта выставка работ Ивана Никифоровича. Учреждена стипендия имени И.Н. Стасевича для лучших учеников художественных школ. Его именем назван Центр детского творчества в Старых Дорогах. Скульптор Хизри Асадулаев создал бюст знаменитого стародорожца, который уже отлит в бронзе. Бюст пока находится в литейном цехе, но нет сомнений, что земляки художника установят его на одной из главных улиц своего райцентра. Возможно, и сама улица будет названа его именем, ведь не каждый город, не каждый район может гордиться тем, что родил сына, внесшего столь весомый вклад в сокровищницу белорусского искусства.
«Какое место занимает Иван Никифорович Стасевич среди белорусских художников?» — спросила я профессора Барановского на прощание. Ответ был кратким и емким: «В первом ряду».
Ольга АЛЕКСЕЙЧИК
Газета «Минская правда». 27 мая 2006 г.